Лев Толстой, Николай Гоголь, кто следующий?

Часто возле подъездов дома вижу книги, то в аккуратных связках, то просто в навалку. Прохожу мимо, иногда останавливаюсь, рассматриваю обложки. Добротные издания советского периода, отлично сохранившиеся, аккуратно кем-то читанные, а может, и совсем не читанные. Такие книги, помню, не просто покупали, а "доставали" через знакомых, через составление списков в организациях, их дарили именинникам в день рождения и в школах на выпускных экзаменах. Все верили в кем-то сказанный пассаж: книга — лучший подарок. И вот земной круг этой книги завершился. Немеет позвоночник, когда глаза натыкаются на классика, перед которым ты благоговел с детства и которому ты обязан всем лучшим, что в тебе сформировалось.


Иногда "земной круг" книги продлевает небритый, мятый мужичонка, который успевает что-то собрать и унести прежде, чем подъедет мусороуборочная машина. Тогда "бэушные" книги оказываются на углу гастронома на Высотной и идут как малоценный товар по пятерке за штуку.

Однажды я заговорил с продавцом:

- Берут?

- Худо, — зевая, пожаловался предприниматель. — На бутылку еле-еле, а на закуску уж не остается. Разве что на луковицу одну.

- А почему все по равной цене-то?

- А чего? Книга, она и есть книга, — отвечал предприниматель и трудно задумался, наморщив и без того морщинистый лоб. — Оно бы, конечно, какая потолще, могла бы дороже о себе заявить, да толку что. Канитель лишняя.

Жильцы в нашем квартале богатеют, евроремонт в квартирах делают, интерьер улучшают. И зачем в новой обстановке ряды книг? Никакой эстетики. Мода на стеллажи с книжными корешками от пола до потолка прошла безвозвратно.

Я вот сейчас думаю: мода на книги — это была самая великая, самая разумная — если допустить, что моды бывают разумными, — мода во все времена. Пусть даже далеко не все читали то, что ставилось на полку, а читалась в лучшем случае третья часть, — все равно присутствие художественной книги в комнате, тем более классика, да и автора среднего таланта, никак не идет в сравнение с расставленными по полкам хрустальными вазочками и всевозможными статуэтками. К тому же специалисты по уфологии установили, что хрусталь и фигуристые статуэтки совсем не безобидны для жильца, а вот книга, даже не обязательно в золотом тиснении, даже не в жесткой обложке, даже не обязательно Льва Толстого и Пастернака, лишь бы не из серии последних детективов, влияет своим полем положительно, одним фактом своего присутствия. Вот так — принес в дом книгу, поставил, и она уже работает на тебя какими-то таинственными способами. Помню, в 70-е годы красноярские писатели выходили на проспект Мира реализовывать многотысячные тиражи своих книг. Я тоже выходил. 3-4 часа стоишь, и очередь. До 500 автографов за один выход. Больше всех была очередь обычно к столику Анатолия Чмыхало, и не только за "Половодьем". Нынче же распространить тираж прозаической или поэтической книги в 200-300 экземпляров и за год не удается опытным книгопродавцам. Россия была самой читающей страной, это не миф.

Обо всем этом я говорю в связи с тем, что, как выяснилось на недавно прошедшем собрании Красноярской организации Союза писателей России, большинство моих коллег не утеряли стремление издавать свои книги. Как будто не заметили таких глобальных перемен в общественном настроении. Да ведь заметили, видят инженеры человеческих душ, однако велика сила инерции. Естественная потребность издаваться, издаваться и еще издаваться — в душе каждого профессионального сочинителя, войти в публику.

Вот это, очевидно, и надо уяснить. Издаться-то можно, а вот войти в публику очень проблематично. Тогда какой резон выгонять тиражи, обращать рукопись в книгу, если публика не способна впитать в себя этот духовный продукт, насытилась им?

Во все времена наряду с книгами ходили по читательским рукам творения в рукописной форме. Передавалась рукопись от одного к другому, заново переписывалась, множилась и так, уже независимо от автора, помимо его воли, кочевала по городу, возбуждая интерес.

Я сидел на собрании, слушал коллег, очень озабоченных проблемой издания книг. Проблемой, где найти щедрого спонсора. В советское время функцию издателя выполняло государство. Любопытный вопрос: а есть ли сегодня у кого из нас в письменном столе такая рукопись, которая бы могла самостоятельно пойти по читательским рукам? По некотором размышлении и самоанализе признаемся: нет такой рукописи ни у кого, хотя вообще-то рукописей в столе накопилось достаточно.

У меня нет такой рукописи.

И еще признаемся, что мы совсем не готовы создать такую рукопись. Я не готов.

Не в отсутствии таланта дело. Красноярские литераторы всегда отличались даровитостью. Могу перечислить поименно. Есть кому создать то литературно-текстовое полотно, которое бы вбирало в себя сегодняшнее общественное самосознание. Литература — явление искусства (искусство слова), эстетически выражающее общественное сознание и в свою очередь формирующее его. Так сказано в энциклопедии. "Выражающее" и "формирующее"...

Так, может, не следует торопиться презирать тех, кто в интерьере вместо книг ставит вазочки и слоников? Не в них, разочаровавшихся господах, причина того, что связки и вороха книг оказываются у подъездов возле мусорных баков, тут и завершают свой земной круг?

Обманываем себя, говорим, что спрос на художественные книги и литературно-художественные и общественно-политические журналы упал по той причине, что нет у людей денег. Ага, на евроремонт, на автомобиль — по улицам Красноярска уже не проехать из-за плотной массы легковых машин — хватает, а вот на журнал "Молодая гвардия", на "Новый мир" не хватает, или хотя бы на "Енисей" или "Сибирские огни". Кстати, в середине 80-х годов тираж "Молодой гвардии" приближался к миллиону, а "Нового мира" составлял более полутора миллионов. А "Роман-газета" - помните? По лимитированной подписке — 3-4 миллиона. Нынче все это воспринимается как неправда.


Тогда авторы, значит, "выражали" общественное сознание в соответствии с требованиями жанра и профессионального долга. И формировали его же, это самое "сознание".

Как я сам лично "выражал" и "формировал"? А очень просто: поехал на строительство Красноярской ГЭС, зачислился к мужикам в рабочую бригаду на самый сложный участок, вместе с ними вкалывал и во время перекуров карандашом на лоскутках бумаги "выражал" правду. Торопился выразить, пока она не остыла на морозе во мне. Потому-то и стояли люди в очередь за "Енисейскими тетрадями", а в московском институте им. Горького студенты по этой книге писали дипломы. А помните "Продолжение легенды" Анатолия Кузнецова? Это произведение сформировало не одно поколение ребят, о чем сам автор вряд ли думал, он просто ставил перед собой задачу выразить настроение, существовавшее тогда, в середине 1950-х, вокруг него, когда молодежь, перенесшая страдания войны, еще полуголодная, жаждала трудиться, чтобы обогатить страну и себя в ней. Ведь ничего криминального в "Легенде" не происходит. Не гоняются с ножом за Андреем Бочкиным, не насилуют симпатичную бригадиршу. Простенький сюжет, без закрутов. А книга-то была переведена во всех республиках СССР. И в Европе, и в Японии, и где-то еще. Это называется попал в десятку. Выхватил нерв целой эпохи. Жалко, автор потом оказался как в черном списке "невозвращенец".

Понимаю, "Продолжение легенды" сегодня не произведет того синхронного действия, книга ушла в историю. Но ведь ушло и то общественное сознание, которое она в себе растворяла. Все эти годы другая литература, другие писатели формировали общественное сознание, в том числе и красноярские талантливые литераторы. А вот теперь, сегодня, отображаем ли, формируем ли? А материал, вся атмосфера жизни потрясающе интересная! Куда интереснее, чем тогда у нас на великой стройке. По социальной и моральной сложности нет равного отрезка в мировой истории.

Так вот, ухватили ли мы этот нерв, этот пульс, как ухватил тогда на Ангаре Толя Кузнецов, залезши в бетонный блок посредине реки, в среду, куда никто до него из сочинителей не залезал? Не наблюдаем ли мы с далекого бережка, сидя на травке под березкой, прихлебывая чай иль что покрепче? И в недоумении крутим головой: отчего читатель пошел такой нелюбопытный, не идет к нам? И великих патриархов литературы XIX века начал забывать. Да все оттого — нет остроты момента. В большинстве книг обнаруживается правда давняя, а не сегодняшняя.

А без этого как? На писателе лежит божья миссия "формирователя". Хочет он того иль нет — он формирователь людского сознания. Не надо врать, что человек способен жить сам в себе, не нуждаясь ни в чьем влиянии. Человек всегда нуждается в том, чтобы ему среда помогала самосформировываться, в детстве, в старости ли — одинаково. Как былинка в поле, нуждающаяся в дожде.

Позволю себе обнаружить некоторые блоки, где бы слово печатное писателя могло сыграть решающее, если не революционное, значение.

Ну, во-первых, нет ни очерка, ни повести, ни романа, ничего такого в психологическом плане, о том, какие движения происходят в душе русского олигарха. Не верю в газетные репортажи журналистов, следящих за олигархами, когда те якобы беззаботно справляют вечеринки в Париже и на каких-то суперэкзотических островах. Это оболочка героя, а внутри-то — что там, в темноте?

Во-вторых, нет ни очерка, ни повести, ни романа о том, как чувствует себя раб (рабочий) на украденном (по закону) предприятии, стал ли он более рабом по сравнению с советским периодом или, наоборот, раскрепостился, обрел большую уверенность без коммунистической идеологии. В Красноярске построены сотни очень красивых, архитектурно совершенных домов. Кто их возвел — зажатые рабы, прикованные цепями к жалкой зарплате, или свободные, гордые, уверенные в завтрашнем дне личности? Ох, помню по шестидесятым годам, какие были лица моих собригадников! Глаза светились. Очень гордо ребята вставали перед объективом фотокора из "Красноярского рабочего". Потому что твердо знали: завтра, с пуском ГЭС, все будет. А нынешний раб тоже несет в себе такую святую и наивную убежденность?

В-третьих. Мой коллега, даровитый сочинитель, все еще разоблачает давних крайкомовцев, которые позволяли себе вне очереди брать овчинные полушубки, а один высокопоставленный совсем закоррумпировался, два полушубка взял, а кто-то даже избу в таежной деревне приобрел себе для дачи. А вокруг-то, вокруг-то! Сегодня! Такие сюжеты. Истории с полушубками глядятся как милые забавы детей! Однако мой коллега, повторяю, даровитый писатель, изведавший жизнь не по прямой дорожке, пригрелся под березкой, укрепился и — все! Ничего не вижу, ничего не хочу знать!

В-четвертых. В стране с помощью телевидения начинает преобладать мнение, что жесткий реализм губителен при воспитании. Вот на днях одна культурная, бойкая на слова дама, выступая, так и говорила: мы должны взять одаренных детей за руку и увести, оградить их от грубой реальности, какая в школах, в институтских общежитиях, в армейских казармах. В армии — от "дедовщины". А на улице? А после армии? От "бабовщины". Ведь жениться начнут, а это пострашнее для ведомого за руку. Нельзя лишать человека первородного чувства опасности, без этого мир для него станет блеклым, бледным, удушливым, как в болоте.

В-пятых. Опять из выступления культурной дамы, выражающей мнение очень большого круга "культурных" россиян: "Америка хочет обеспечивать нас одеждой, пищей, разными пастами, а за это хочет, чтобы мы давали ее корпорациям прибыль". А как же ты хотела, милая дамочка? Не согласна — иди сама тки, шей, производи себе на своей земле пищевой продукт. Нет, и на это не согласна. Десятки миллионов сидят по учреждениям, не имеющие никакого отношения к жизнеобеспечивающим функциям и из заоблачного высока с презрением глядящие на всех в мире, кто эти тяжелые функции несет. Кто кроме инженера человеческих душ способен осторожно развязать этот деликатный узел людских отношений?

В-шестых. Впрочем, хватит пока.

На писателях лежит тяжкая потогонная обязанность обеспечивать непрерывность литературного процесса, начатого невесть в какой исторической давности, и если в какое-то время эта непрерывность по причине бесталанности, безответственности или заурядной лени обрывается, то нарушается и связь времен, два берега без соединительного моста. На том берегу Лев Толстой и Николай Гоголь, а на нашем нынче, в XXI веке — увы. Не по той ли причине, а не только из-за того, что зверствует на российской земле треклятый воровской капитализм, происходит отчуждение от литературной классики, теперь уже кажущейся очень далекой, в тумане? Мог ли я вообразить, живя в общежитии в Дивногорске, что-то более безнравственное, чем выбрасывание в форточку повести "Степь" Антона Павловича Чехова!

На собрании был создан, обновлен руководящий орган: избрали мы правление, председателя, ревкомиссию. За работу!

Но опять насторожило то, что один уважаемый товарищ под занавес призвал всех выжить. Призыв был воспринят с пониманием и одобрением. Вот так. Вместо работы — дальнейшее выживание во имя — опять же во имя выживания.

- Эй, бери за три рубля, не хватает, — окликнул меня на углу гастронома знакомый торговец "бэушным" книжным товаром, разложенным на заснеженном асфальте. Небритый мужичонка безнадежно держал на ладони томик, кажется, кого-то из наших местных авторов, а может, то была и моя книжка.

Как же мне сотворить ту рукопись, за которой, еще не оформленной в книгу, гонялся бы, как в шестидесятые годы, серьезный вдумчивый читатель?


Анатолий ЗЯБРЕВ