Леонид Филатов: Дверь в кино для меня, к счастью, закрыта

Мало кто думал, что он выживет: тяжело болел, два года прожил без обеих почек, на диализе, потом ему почку имплантировали... Почти никто не верил, что он сможет работать, — а он выпускает книгу за книгой и делает телепрограмму «Чтобы помнили...». Филатов сидит в кухне, смотрит по телевизору репортаж о гибели «Шаттла» и по обыкновению прикуривает одну от другой. Как был печальный волк, так и остался. «Мое знание о вечной жизни рукопожатием не передается»

— Леня, а терактом это быть никак не могло? — Да что ты. На самом деле это еще одно напоминание о том, что жизнь — трагична. Везде. Всего не возьмешь под контроль, как ни старайся.

— Может, это как-то оттянет войну?

— Да, могло бы — но вряд ли. Она разворачивается по причинам не только политическим, а по метафизическим скорее. Мир страшно озлоблен, это и по России чувствуется. Он дошел до такого состояния, что сам себя ненавидит — вполне заслуженно. Тлеет большая война — тлеет и у нас, и на Ближнем Востоке, а если уж Северная Корея хвост подняла...

— Леня, а вы верите в конец света?

— Что значит — верю? Я знаю.

— И есть признаки?

— Ну, признаки описаны в известном сочинении. Но если брать не метафорические, вроде четырех всадников, а более осязаемые, что ли, то вот тебе первый: общая деградация, когда разделять чьи-либо взгляды становится просто невозможно. Вот на чьей стороне можно быть, когда Буш против Хусейна? А когда Немцов или Хакамада против Зюганова или Жириновского? Положим, до какого-то момента можно еще было говорить: «Немцов, Немцов лучше!» Но когда ты видишь, что этот купальщик не всегда в состоянии даже озвучить репризу, написанную для него другими... Когда ты видишь, прости меня, мурло людей, выдающих себя за демократически настроенную интеллигенцию... Что, мне их считать спасителями России от грядущего тоталитаризма? Еще Путин рта не успел открыть, а уже грянул дружный хор: «ФСБ, ФСБ!» — хор людей, далеко в этом самом отношении не безупречных, и это тоже на лице у них написано. Между тем на него хоть смотреть не так стыдно, как на Ельцина, — мне при любом его появлении хотелось спрятать голову в подушку... Но не успеешь ты понадеяться на Путина, как начинается византийская лесть и энтузиазм подданных, готовых разобраться и с самым нейтральным НТВ. Вот когда с обеих сторон все плохо и все друг друга стоят — это и есть признак того, что близко время.

— А потом что?

— А потом вечная жизнь, но ты, насколько я знаю, в нее не веришь.

— А вы, значит, верите.

— А я, значит, знаю, но это знание не передается ни рукопожатием, ни душеспасительной беседой, сколь бы сильно мне ни хотелось тебе дать эту надежду. Впрочем, один аргумент я тебе могу предоставить — на меня он действует безотказно. Выгляни в окно и спроси себя: все это — и есть жизнь, и есть тот мир, о котором говорит искусство? Откуда-то берет же оно эти небесные краски, которых здесь попросту нет? Ты что, в самом деле готов поверить, что на этом вот, видимом из окна, все кончается? Этот мир, сказал один неглупый человек, этически недостаточен. И эстетически, добавлю я. Что-нибудь другое обязано быть. Но это другое уже не будет иметь к нам, нынешним, никакого отношения.

— А как же моя дорогая личность?

— Не будет твоей дорогой личности. Только некоторым супругам будет сделан исключительной ценности подарок — они узнают друг друга. А у остальных будет, как в известном стихотворении (это, кстати, Лермонтов сам дописал, у Гейне не было): «И в мире новом друг друга они не узнали». Видишь ли... в ситуации, которая сейчас у нас, есть один страшный соблазн. Всемирная пошлость достигла некоторого критического предела. И глупость тоже. И реакцией на нее может стать такой мелкий демонизм, выродившаяся копия байронизма. Она возможна в двух вариантах. Первый и наиболее противный — вариант, скажем, Гордона. Причем я вижу, что он человек способный; и вижу, что на самом деле есть вещи, которые его трогают, что-то для него значат. Но вот он избрал амплуа печального демона, разрушителя репутаций, разоблачителя малых и убогих, брызжущего на них кислотой, — и ведь не видит, до какой степени все это пошло само по себе! Есть другой вариант, более привлекательный и более понятный лично мне, но тоже не спасительный. Я говорю о Лимонове, которого считал и считаю одареннейшим человеком. И это бред, это ужас, когда прокурор для него требует четырнадцати лет. Ясно же, что не затевал он никакого переворота в Казахстане. Но вся его политическая партия и радикализм — это же Байрон в чистом виде, только Миссолунги для него нет. Правда, у его байронизма корни не столько идейные, сколько, что ли, физиологические. Мир опошлился, женщины все предательницы, так вот я избрал путь воина. Но он старше меня, ему сейчас будет шестьдесят (поздравляю его, кстати, и надеюсь встретить свободным), — надо же видеть со стороны, как современный байронизм выглядит на самом деле.

— Позиция неприсоединения, мне кажется, исчерпала себя вполне. Возьмите Парфенова. Мне казалось два года назад, что в ситуации с тем НТВ он повел себя лучше остальных.

— Мне тоже так казалось.

— Но сейчас то противостояние догнало и его. И он обязан выходить на баррикады, при всей пошлости такого занятия. Кончились времена, когда можно было соблюдать гордый нейтралитет и не замараться. Сейчас, хоть обе стороны плохи, надо к какой-нибудь присоединяться.

— Слушай, ну до чего ты не прав! Как мне объяснить это? Вот опять — личный опыт не передается в разговоре; но я сам был в секте. Я знаю, что это такое. Это ощущение собственной незыблемой правоты, острова свободы в море вселенского зла — я же помню! А потом вдруг оппонент умирает, и ты остаешься победителем... в одиночестве... с полным ощущением тотального поражения! «По-настоящему слушать Высоцкого я стал уже после его смерти»

— Ну, эту позицию — остров правды в море лжи — не вы придумали. На ней держалась вся энергетика той Таганки.

Леонид Филатов: Дверь в кино для меня, к счастью, закрыта. Леонид Филатов: Дверь в кино для меня, к счастью, закрыта

— Держалась, да... «Всех учили, но зачем ты был первым учеником!» Кто мне запрещал иметь свою голову на плечах? Как мы все были правы, когда к нам пришел Эфрос! Как мы верили в святую свою правоту! А он умер и нас с этой правотой оставил. Мне рассказывали, что одна замечательная актриса, с которой его связывали годы работы и дружбы, в одном интервью сказала: ну что Филатов так кается, есть ведь люди — и я в том числе, — которые перед Эфросом куда больше виноваты. Что ж он так мучается, в каждом интервью приносит покаяние! Но та ситуация в известном смысле открыла мне глаза... я даже думаю, что два по-настоящему поворотных события были в моей жизни. Первое — та история, когда мы были так солидарно, так бесспорно правы! — и вот тебе на. Второе — расстрел Белого дома, когда я впервые почувствовал приближение болезни. Ну что хочешь со мной делай, но не было тогда необходимости расстреливать парламент из танков. Дело не только в том, что там были жертвы. Дело в том, что это был расстрел посреди Москвы, сознательный, демонстративный. После этого стало можно все — в том числе Чечня; государство не укрепило себя этим — оно себя уронило. Поддерживать его стало этически невозможно. Что касается обязательного присоединения... Другой неглупый человек любил повторять: «Делай, что должно, и пусть будет, что будет». Не надо ни к кому присоединяться. Здравый человек не может полностью быть ни на чьей стороне. Рано или поздно он всем говорит: «Нет, вот тут уж — извините».

— Но у вас в «Свободе или смерти» герой все-таки гибнет на баррикадах!

— И ты полагаешь, что я одобряю такой образ действий? Этот герой — он не такой уж безупречный. Он, может, потому и погиб, что чувствовал необходимость обязательно к кому-нибудь присоединиться. Самое трудное — быть одному; никого не слушать. Иди, куда влечет тебя свободный ум... Просто в какой-то момент научись не обращать внимания на то, что о тебе говорят не уважаемые тобою люди. Ну что мне мнение, например, Валерии Новодворской? Вот если Чухонцев, или Данелия, или Овчаров что-то плохое обо мне скажут... Но они, слава Богу, не говорят. Вообще научись слушать тех, кто состоялся. Потому что состоявшихся людей всегда ненавидят, у них есть опыт противостояния толпе, так что зря они не скажут.

— Я все хотел спросить, почему такой бум и культ возродился к 65-летию Высоцкого? Все время ловлю себя на том, что или слушаю его, или напеваю...

— Ну, это просто. Сперва был настоящий культ, в котором много было ложного и болезненного. Городские сумасшедшие, паломничества, календари, песни «под него», вся атрибутика народной славы. Потом — естественная реакция на этот культ. Отторжение. Гниловатые времена, когда он со своей правдой и своим напряжением был попросту неуместен, непонятен. И наконец настоящее понимание того, кто он был. Я этого при жизни его не понимал, точнее, понимал не вполне. Чтобы понять, что такое соль, необязательно съесть пуд — щепотки достаточно; но по-настоящему я стал его слушать в первый год после его смерти. Пленок у меня было много, слушал все подряд. Тогда мне открылся истинный его масштаб. Думаю, что, доживи он до сегодняшнего дня, тоже не дружил бы с истеблишментом. Позиция его была бы отчасти сродни говорухинской... но выражена, думаю, сильней. «Что бы Овчаров ни делал с «Федотом», плохо получиться не могло»

— Вы недавно в интервью сказали, что Высоцкий был бы «слева», как всякий истинный художник. Почему это истинный художник обязан быть слева?

— Потому что сердце слева... Все это такой давний спор — я тоже иной раз бравировал такой аристократической позицией: «Да кто вам сказал, что художник обязан быть бедным?! Тургенев не последний был художник в своем роде, а очень не бедствовал... Толстой был аскет — так это был его личный выбор, его аскеза тоже требовала порядочных денежных вложений!» А то у нас, знаешь, было модно рассуждать, что художник обязан быть нищ. Не обязан. Но сочувствовать нищему — его первый долг, и если он спокойно относится к тому, что у него бомж ночует на чердаке, значит, что-то у него очень не в порядке с совестью. Не может, не должен художник обслуживать богатого! Я помню, как на «Игроков» к нам — был антрепризный спектакль Юрского, играли мы во МХАТе — пришли Гайдар с Авеном. Я в тот день как раз прочел статью Ципко, где вся эта российская демократия нового образца критиковалась весьма резко. Не сказать, чтобы Ципко был моим божеством, — но как хочешь, мысли у него подчас здравые. Я говорю этим реформаторам: а вот читали вы сегодня такую-то статью? Они улыбаются в полной готовности услышать от меня: «Ну что за бред, да? Какой позор!» А я им вдруг говорю: знаете, а ведь там кое-что очень верно. Никогда не видел, чтобы выражение доброжелательства и любезности так быстро сходило у человека с лица. Они оба закрылись немедленно, всякая готовность к диалогу исчезла — повернулись, ушли.

— Леня! Но есть ведь шанс, что это дефект нашей точки зрения. Что вся эта нищета и кризис были на самом деле необходимым этапом, а зато потом настанет процветание. Я не пытаюсь вас агитировать, я вам о собственных метаниях рассказываю.

— Не люблю себя цитировать, но я тут недавно написал пьеску по трем новеллам Боккаччо. Довольно похабным, но весьма своевременным. Немножко, конечно, изменил его исходные сюжеты — потому что иначе какой смысл? — но в целом истории очень старые, средневековые. Короче, живет один старик, задумавший жениться на молодой. Женился. Само собой, предложить ей многого в постели он не может; начинаются измены, слежка, все дела. Как-то раз, чтобы уединиться с пажом, она посылает старика нарвать ей плодов; тот лезет на дерево, кряхтя, и что же видит с этого дерева? Но слуга вместе с супругой его убеждают, что это дерево неправильное: с него всегда открываются срамные виды. Он, естественно, решает его срубить. «Дон Гвидо свистнул. Прибежали слуги — и так азартно ринулись в процесс, что вырубили все сады в округе, а заодно и весь окрестный лес». Ну-с, дальше он прогуливается однажды по своим владениям — и, стоя на холме, что же видит? «Гуляя как-то утром спозаранку, он увидал с ближайшего холма — не может быть! — свою супругу Бьянку, за делом недвусмысленным весьма». Что он делает дальше?

— Приказывает срыть холм.

— Естественно. «Позвали слуг, и те взялись за дело. Все срыли, разровняли, разгребли... Природа так рельефом оскудела, что аж Брюссель прорезался вдали». Ну, дальше он обращается к врачу, поскольку эротические видения не исчезают, а врач, употребив его жену и натягивая штаны, сухо ему замечает: у вас галлюцинации, мой друг. Так что, когда ты ясно видишь, что у тебя на глазах кого-то употребляют, или грабят, или еще как-нибудь развлекаются, не стоит все списывать на точку зрения и разравнивать рельеф. Может быть, что-нибудь действительно не так.

— Интересно, вы давно были на Таганке?

— Недавно смотрел в «Содружестве актеров Таганки» спектакль по «Федоту-стрельцу». У меня было стойкое ощущение, что эту вещь ставить не следует — она для чтения, максимум для радиопередачи с пятью-шестью актерами... Но знаешь, у них получилось.

— А говорят, вам не понравился фильм Овчарова...

— Кто говорит?! Овчаров — гений. Что бы он ни делал с «Федотом», плохо получиться не могло. Есть люди, не умеющие делать плохо. Я потому и дал ему полный карт-бланш.

— Зато там временами текста не слышно и ритм ломается.

— Ну, значит, так надо ему. Ритм ломается... Вот еще я читал, что когда у Овчарова возникает «То-чего-не-может-быть», то это неправильное «То-чего-не-может-быть». Он изображает какой-то радиоактивный город, а это, мол, не вытекает из логики сюжета... Это из истории вытекает, очень свободно. Нормальный конец света. А чем еще всегда оказывалось в России «То-чего-не-может-быть»? Выйдите из подъезда, оглядитесь — и фантазия Овчарова покажется вам вполне логичной. Ком уже покатился. Но не думай — после России остальной мир и недели не проживет. Если тебя это утешит, конечно.

— Слабое утешение.

— Ну, тогда могу тебе предложить мысль о величии переживаемого момента. Детей только жалко. Очень жалко детей. «В моей новой пьесе алхимик изобретает эликсир любви»

— Но остановить этот ваш ком как-то можно?

— Думаю, да. Но для этого и самим надо остановиться в саморазрушении и грабеже, как ни банально это звучит. И антигосударственной риторики сейчас стало поменьше, и вроде как довольно сильно желание сплотиться вокруг государства, чтобы как-нибудь уже начать вылезать из ямы. Но — и в этом я тоже вижу довольно страшную логику — всякий раз не получается, что-то мешает. Вот ситуация вокруг «Норд-Оста», которая затронула всех — вся страна не спала эти три ночи, и я не спал, и так было нужно, чтобы все закончилось хорошо! Не то чтобы без сучка без задоринки, — но чтобы хоть все живы остались... Нет, не вышло. Сначала — тридцать жертв, потом — шестьдесят, потом — сто двадцать восемь, многие о двухстах говорят... Штурмовать умеем, спасать нет. И еще одно, конечно. Если боевики спали — всех-то убивать было зачем? Это же неизбежно порождает мысль о том, что они могли что-то рассказать.

— Вы допускаете, что вся эта история была инспирирована сверху?

— Нет, конечно. Я не люблю никакой конспирологии. «Норд-Ост» был слишком большим ударом по престижу власти, чтобы его планировать сверху. Нет — просто могли выплыть некие факты. Без поддержки здесь, на месте, такой теракт был невозможен. Им кто-то помог — раздолбайством ли, сознательным ли бездействием... Так что видишь — не выходит пока сплотиться. Не успеешь понадеяться — и раз! И это, разумеется, вызывает определенное злорадство со стороны людей, уверенных, что никакого государства быть не должно вообще, а лучше бы и страны не было со всеми ее проблемами. И полемизируя с этими людьми, ты выходишь сторонник кровопролития и лизатель власти — такая существует устоявшаяся логика подмен.

— И что делать?

— Я же тебе сказал. Даже не я сказал. Делай, что должно.

— Представьте, что вам предложили вернуться в кино — роль хорошая. Физическая ваша форма, насколько я понимаю, давно уже это позволяет. Почему бы вам для разнообразия не сыграть что-то?

— Нет, надо ценить, что жизнь сама для тебя закрывает какие-то двери. Зачем мне переводить свое время, жечь его в кино? Я понимаю теперь, что для меня это занятие не самое продуктивное. Ну, вот Алейников хотел сниматься до последнего. Перемогал себя. Уже больной, все еще играл — где-то, кстати, в моих краях, возле Ашхабада. Там и умер. Что, хорошо это было?

— Вы упомянули новую пьесу. Что за пьеса?

— Я сейчас с большим трудом — потому что надоело, а надо, это мой заработок — домучиваю большую пьесу, на собственный сюжет, что редкость в моей практике. Там некий ученый-алхимик изобрел эликсир любви. Нравится ему очень девушка одна с соседней улицы. Изобрести-то он изобрел, но вот непонятно, как ей дать выпить эти капли. Слух об изобретении прошел по всему городу, женщины бегут к нему толпами, влюбляются и падают к его ногам. А ему нужна та, единственная. Потом арестовывают его за чернокнижие, а она его, понятное дело, спасает. Та самая. И тут-то выясняется... дальше не расскажу. В общем, бесплодные усилия алхимии. Любовь сильней.

Дмитрий Быков, "Собеседник-онлайн"

Автор Петр Дерябин
Петр Дерябин — журналист, корреспондент новостной службы Правды.Ру
Куратор Любовь Степушова
Любовь Александровна Степушова — обозреватель Правды.Ру *
Последние материалы